По предварительной статистике в шествии «Бессмертного полка» в России в этом году приняло участие больше двенадцати миллионов человек. И у нас в Шуе, несмотря на дождь и холодный, пронизывающий ветер, колонна «Бессмертного полка» была похожа на нескончаемый людской поток, над которым плыли портреты воинов Великой Отечественной. И совсем юных, ещё не успевших надеть военную форму, вчерашних школьников, навеки оставшихся молодыми, и мудрых, седых, тех, кто прошёл через огонь войны, кто возрождал из пепла и разрухи наши города и сёла, кто ещё совсем недавно сидел с нами за одним столом…
Наверное, где-то среди тысяч портретов был портрет и Веры Александровны Четвериковой, с которой мне довелось познакомиться несколько лет назад, такой же весной, накануне юбилея Великой Победы.

Дом окнами на реку, изображение №1

… Старый, сложенный из потемневших от времени брёвен, с покосившимся крылечком домик Веры Александровны смотрит окнами на зеленеющий пойменный луг, на излучину Тезы, на сияющий золотом куполов Свято-Успенский женский монастырь. Тишина, покой.

– Хорошо у вас тут, а летом — особенно!
– Хорошо, – соглашается открывшая дверь хозяйка. – Да ты проходи в дом-то, что же мы так и будем на пороге разговаривать? Я тебя сейчас чаем напою, а за чаем и поговорим.
– Вот, говоришь, понравилось тебе место это, а если бы увидел, какой была деревня, где я родилась, ещё больше понравилось бы. Мы сюда, в Горицы, в шестидесятых годах переехали, при Хрущёве, когда деревни неперспективными объявили, а нас начали сгонять в большие сёла на центральные усадьбы колхозов и совхозов. Обещали, что жить будем, как в городе, со всеми удобствами. Где-то эти удобства, правда, устроили…А большинство, как нас, сорвали с обжитого места, а на новом месте всё то же, только намного хуже, чем на старом, оказалось. Ну да ладно, Бог с ним! Жизнь прожили, чего жаловаться-то!
Деревня наша, Тимофеевка, недалеко от Плишкина была. Там и сейчас, поди, остались следы от домов-то наших. Красивая деревня была, большая, и жили все справно. В каждом доме — хозяйство, корова. С грибами да ягодами бегали на большую дорогу, торговать. Хорошо жили. Хотя, конечно, всяко было.
Отец мой умер в начале тридцатых годов, когда только начали колхозы организовывать. Простудился зимой, недолго поболел и умер. Остались мы с мамой вдвоём. Но вскоре она второй раз замуж вышла. В сорок первом, когда война началась, было нас в семье четверо. Я – старшая, брат Володя, с двадцать четвёртого года, и ещё две сестрёнки помладше. Я к тому времени окончила школу в Дунилове и устроилась работать в швейный цех. Там хоть какие-то деньги платили, а в колхозе, где мама с отчимом работали, – трудились за «палочки», за трудодни. А в колхозе нашем на трудодень получали столько, что дай Бог с голоду не помереть. Это перед войной, когда ещё более или менее нормально жили и работали, а когда война началась, и вовсе худо стало. Мужиков всех на фронт забрали, работать некому стало. Я на швейной смену отработаю, да ещё в колхозе подрабатывала.
Зима с сорок первого на сорок второй лютой и особенно голодной была. На одну мою рабочую карточку разве проживёшь вчетвером-то? Володю, брата моего старшего, к тому времени уже призвали, да только недолго он навоевал, вскоре похоронка на него пришла. А мы в ту зиму выживали за счёт «тошнотиков». Ты, поди, и не слышал, что это такое? И, не дай Бог, вам знать и пробовать! В ту зиму картошки в поле много осталось, убирать-то некому было, вот и не успели до морозов. Вот эту мороженую картошку из земли мы ковыряли, дома мама промоет как следует, высушит, растолчёт и из этой муки из мороженого картофеля напечёт лепёшек. Если их побольше съесть, живот сильно болел и тошнило, потому эти лепёшки и прозвали «тошнотиками». Так даже той мороженой картошки на «тошнотики» и то не больно наберёшь! Председателем колхоза в те годы был Аркадий Кувыкин. Строгий мужик был, без меры строгий. Приказал он колхозным сторожам гнать нас с поля – пускай, мол, только колхозники картошку собирают, а тем, кто не в колхозе, на поле делать нечего! Ладно, сторожа колхозные свои же, деревенские старики, были. Пока председатель не видит, они никого не прогоняли. Понимали, что жить-то всем надо. А Аркадий нехороший был. Злой. По его милости я и на фронт-то попала. У него были две дочери, и вроде как у них профессии были такие, что они военнообязанными считались. В начале сорок второго из военкомата на них пришла разнарядка. Но Аркадий мужик ушлый был. Где-то там подсуетился, и в результате вместо его дочерей забрали в армию меня да ещё учительницу из Дунилова. Мне тогда двадцать второй год шёл, но для верности при призыве мне ещё год приписали. Вот так и получилось, что по документам я с 1919-го, а фактически с августа 1920 года рождения…
– Да ты пей чай-то! Ишь, совсем остыл. Давай я тебе горяченького подолью! – несмотря на мои протесты, засуетилась Вера Александровна.
За окном холодный порывистый ветер гонит седые пряди дыма – где-то недалеко горит прошлогодняя трава, морщит серую гладь воды в реке, а здесь, в чистой маленькой кухне, где мы пьём чай и разговариваем, от потрескавшейся большой печи тянет приятным теплом. Ещё на входе в дом я обратил внимание на то, что кран на газовой трубе, ведущей в дом, закрыт, да и в самом доме никаких признаков газификации не заметно.
– Начали газ подводить, – кивает головой Вера Александровна, – да только когда всем подключали, у меня денег не было. Да это ничего. Дома у меня тепло, слава Богу. Племянница внучатая раза два в неделю приезжает. Дров наколет, воды принесёт, в баню меня на тележке свозит, в магазине что надо купит, вот я и живу. Сама-то я последнее время плохо ходить стала. В том колодце, что рядом с домом, вода больно плохая, пить не будешь, а до хорошего колодца я не дойду, далеко.
– А как же квартира? – поинтересовался я. Неужели участница войны, одинокая женщина, инвалид не получила благоустроенное жильё по президентской программе «Жильё ветеранам»?
– Дали квартиру, – говорит Вера Александровна. – В Шуе, хорошую квартиру. Только не поехала я туда. Сам посуди, куда это я в чужие люди поеду? Ни я никого не знаю, ни меня. Словечком перекинуться — и то не с кем. Нет уж, здесь, на этой улице доживать буду. Мы ведь всей деревней сюда переехали, все рядом строились. Конечно, многих из тех, с кем жили в Тимофеевке, уже давно и в живых-то нет, ну так их дети да внуки живут – всё равно не чужие. А квартиру я племяннице отдала. У неё двое детей, ей нужнее.
– Привезли нас в Иваново, – продолжает свой неторопливый рассказ Вера Александровна, – разделили по командам и вскоре отправили эшелоном в Москву. Дня два или три держали нас на каком-то пересыльном пункте, а потом снова в эшелон и повезли. Куда – никто не знает, никто ничего не говорит. Остановились посреди леса, разгрузились, совсем немного прошли от железной дороги, и вот, прямо в лесу, большой лагерь. Палатки, полевые кухни замаскированные, землянки, а чуть поодаль пушки стоят. Тогда они мне просто огромными показались.

Так девчонка из Дунилова стала наводчицей 85-миллиметрового зенитного орудия 1205 зенитно-артиллерийского полка, охранявшего от налётов фашистских стервятников небо над ближними пригородами Москвы. Боевая позиция их батареи находилась в лесу под Волоколамском, на одном из главных направлений немецкого наступления на Москву. Было это ранней весной сорок второго. Только что завершилось зимнее контрнаступление наших войск, в результате которого линия фронта отодвинулась от столицы на несколько десятков километров, но батареи продолжали оставаться на своих позициях. Немцы, потерпев поражение в сухопутном наступлении, бросили все силы на то, чтобы налётами авиации стереть Москву с лица земли. Как утверждает фронтовая статистика той поры, бывали дни, когда в налётах принимали участие сотни самолётов. Бомбардировщики шли волна за волной, и на ближних подступах к Москве их встречали огнём орудия 1205 зенитного полка, в том числе орудие, которое наводила на самолёты с крестами на крыльях вчерашняя девчонка, швея дуниловского швейного цеха Вера Четверикова.

– Бомбили часто и сильно, – вспоминает она.
На мой вопрос, было ли страшно, она только улыбается.
– Не поверишь, но когда сама стреляла, страшно не было, наверное, просто некогда бояться было. Надо было стрелять, сбивать их. Сбивали, конечно, и не раз. Может быть, и я сбивала, разве поймёшь, когда одновременно стреляют несколько батарей. Зато когда меня из наводчиц перевели поваром, вот тогда страху натерпелась. Казалось, что каждая бомба прямо в тебя летит…

На всю жизнь осталась у неё в памяти страшная картина, которую увидели в одной из подмосковных деревень близ Волоколамска. Посреди обезлюдевшей, наполовину сгоревшей деревни — большая виселица, а на ней четыре тела казнённых гитлеровцами партизан. Молодая женщина, Вере Александровне тогда показалось, что на вид казнённая была не старше её, и трое молодых ребят, почти школьников. С почерневшими лицами, в обрывках одежды, сквозь которые видны были иссечённые плетьми спины. И суток не прошло, как немцев выбили из деревни, наши пошли дальше, догонять отступающего врага, и снять тела казнённых на тот момент было просто некому…

– Сейчас много всякого болтают. И что в армии тогда не кормили, и что порядка не было, по телевизору в нынешних фильмах о той войне вообще Бог знает что показывают. Врут всё. Может, где-то и было так, как в кино сейчас показывают, но только не у нас. Кормили нас по сравнению с тем, как дома питались, очень хорошо. Я впервые с начала войны не ходила голодной. И порядок был. Дисциплина была очень строгая. Никаких вольностей не позволялось, за малейшую провинность запросто можно было под трибунал попасть. Хотя, конечно, жизнь есть жизнь, а молодость — она и на войне молодость. И влюблялись, и письма писали, случалось, и на свидания бегали. Был и у меня ухажёр, – Вера Александровна показывает старую пожелтевшую фотографию, с которой смотрит бравый моряк. – В конце сорок третьего нас, девчонок, стали отпускать по домам, заменять мужчинами. Вскоре демобилизовали и меня, а он остался воевать. Погиб, наверное. Никаких известий о нем не было.

Из тех девчонок, которые весной сорок второго из Дунилова и окрестных деревень ушли на фронт, чтобы вместе с мужчинами защищать Родину, домой вернулась только она. Снова пошла работать на швейную фабрику. Через год с небольшим закончилась война, стали возвращаться домой солдаты, мало-помалу начала налаживаться жизнь.

– Трудно жили, – вздыхает Вера Александровна, – но всё равно, все были уверены, что раз уж пережили такую войну, победили, то теперь осталось совсем немного потерпеть, хорошенько поработать, и всё будет замечательно. И деревня ожила, по вечерам собирались на берегу Тезы парни и девчата, слушали соловьёв, пели песни, целовались украдкой.

А в начале шестидесятых – новая напасть. Укрупнение на селе. Вначале руководство уговаривало, убеждало переселяться, а там, где люди не хотели покидать обжитых мест, вынуждали. Вот и в Тимофеевке обрезали свет, радио, перепахали дорогу – хочешь, не хочешь, а пришлось переезжать. Первыми переехали те, кто побогаче, покрепче жил, а следом и все остальные. Вот так в те годы появилась в Горицах Ярославская улица, застроенная переселенцами из Тимофеевки. Вера Александровна показывает на соседние дома, называет фамилии переселенцев. С тех пор и сама она живёт в доме окнами на Тезу, который шестьдесят лет назад поставил её отчим.

Без малого сорок лет отработала Вера Александровна на Шуйской швейной фабрике, в начале девяностых её с почестями проводили на заслуженный отдых. Маленький домик Веры Александровны состарился вместе со своей хозяйкой. Подгнило крыльцо, покосился забор.
– Да ладно, – отмахивается она, – мне хватит…

За этими простыми, не напоказ сказанными словами — все они, поколение наших стариков, дедов и прадедов, на своих плечах вынесших голод предвоенных лет, выстоявших и победивших в величайшей в истории человечества войне. Поднявших страну из руин послевоенной разрухи, построивших новые заводы и фабрики, самые мощные в мире ГЭС, первыми покоривших космос. Вырастивших и воспитавших нас, сегодняшних. Они свято верили, что делают это не для себя. Делать что-то для себя им было просто некогда. Они делали это для нас. Делали искренне, от всей души. Может быть, не всё было правильно с точки зрения живущих сегодня. Может быть… С авторитетным видом судить, разбирать ошибки прошлого гораздо легче, чем голодным стоять у станка, чем копать мёрзлую картошку, чтобы не умереть от голода. Да что там говорить! Мы очень многим, если не всем в своей жизни, обязаны этим немощным старикам. Сегодня им нужно совсем немного – простое человеческое внимание, уважение, чуточку душевной теплоты. Пока ещё не совсем поздно. Их осталось так мало. Семь лет назад, когда мы готовились отпраздновать юбилей Великой Победы, ветераны той войны были почти в каждом большом селе. Сегодня почти никого из тех, с кем посчастливилось познакомиться, встречаться и беседовать, уже нет… Осталась память. И «Бессмертный полк», каждую весну выходящий на улицы наших городов в «Память о павших, во славу живых».

Олег НАЗАРОВ

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.