В предыдущем номере нашей газеты мы напечатали список студентов и преподавателей Шуйского индустриального техникума, погибших в октябре сорок первого года близ станции Лом. А мне при этом вспомнилась моя встреча с одним из тех немногих, кто остался жив в тот день…
– Война для меня началась почти за год до того, как в армию призвали, – рассказывал Владислав Алексеевич ШОРИН. – Боевое крещение моё было в эшелоне под Рыбинском, где фашистский самолёт разбомбил наш эшелон. Я перед войной поступил учиться в Шуйский индустриальный техникум, и летом сорок первого нас, учащихся техникума, мобилизовали на оборонительные работы под Ленинград. Но туда мы не доехали. В техникуме установлена мемориальная доска с именами учащихся и преподавателей, погибших тогда, летом сорок первого, в эшелоне, следовавшем в Ленинград. Я ехал в том эшелоне и хорошо помню, как всё было. Это не был какой-то массированный налёт немецкой авиации. Фашистские лётчики тогда, в первые месяцы войны, пользуясь абсолютной безнаказанностью, хозяйничали в небе, как хотели. Для них это было что-то вроде спорта: в одиночку охотиться за гражданскими эшелонами, машинами с ранеными, едущими под белым флагом с красным крестом, или за колоннами беженцев. Бомбить и расстреливать безоружных для них было развлечением.
Так случилось и с нашим эшелоном. Нас атаковал один-единственный самолёт. Сначала он прошёл на малой высоте, почти над крышами наших теплушек, и сбросил бомбы. Я ехал в четвёртом от хвоста эшелона вагоне. Три последних вагона были сразу же разбиты прямыми попаданиями бомб. Были попадания и в вагоны в голове поезда. Они загорелись, эшелон остановился, кто смог — выпрыгивал из теплушек и бежал подальше от поезда, а меня близким разрывом бомбы просто выбросило в кусты за насыпью железнодорожного полотна. Может быть, это меня и спасло тогда. Самолёт, отбомбившись, развернулся и на бреющем полёте расстреливал из пулемётов тех, кто пытался спрятаться в придорожных кустах или бежал к лесу. Трудно сказать, сколько это продолжалось. Самолёт сделал над нами несколько заходов, охотясь за теми, кто ещё оставался жив. Наконец это закончилось, вероятно, у фашиста кончились патроны. Оставшиеся в живых преподаватели собрали нас, уцелевших после этой бомбёжки, и повели пешком в направлении Ярославля. Так до самого города и шли пешком. На станции нас покормили, чем могли, а потом уже ночью отправили поездом обратно в Шую. А повестку в армию я получил только через год, в апреле сорок второго, когда мне девятнадцать лет исполнилось…
Мы встретились на скамейке у подъезда двухэтажного дома на улице Металлистов. Здесь, в тени ветвей старого вяза, не мешал шум города, и можно было спокойно беседовать.
– Нас в семье четверо братьев было. Жили мы перед войной в деревне Новая, в нескольких километрах от Харитонова. Сейчас от нашей деревни и воспоминаний не осталось. Да что там от деревни, Харитоново – село на сто с лишним дворов — и то в полном запустении и развале! Я в семье по возрасту был вторым. Старшего брата, Григория, призвали незадолго до начала войны. Вот ему, действительно, досталось. Отступал из Белоруссии почти до Москвы, потом обратно немцев гнал, до конца войны на западном фронте провоевал, а летом сорок пятого их часть перебросили на Дальний Восток, пришлось и там ещё повоевать. Принимал участие в разгроме японской Квантунской армии. Домой вернулся только в сорок шестом, – вспоминал Владислав Алексеевич. – А меня сначала направили в Гороховецкие лагеря, где обучали таких же, как и я, новобранцев. Вручили мне РПД – «дегтярёвский» ручной пулемёт. Учили разбирать и собирать его, стрелять днём и в темноте. Но пробыл я там недолго. Приехали как-то военные с фронта и спрашивают: «Кто на фронт хочет?» Я одним из первых вышел, уж очень воевать хотелось. Таких, как я, набралось человек двадцать. Повезли нас куда-то под Москву, там был ещё один сборный пункт, а потом оказался я в 60-м гвардейском корпусном артиллерийском полку. И не пехотинцем, и не пулемётчиком, как нас учили в Гороховце, а радистом в батарее 76-миллиметровых орудий.
Батареи наши обычно располагались километрах в пяти-семи от передовой, оттуда вели огонь по противнику, а командир батареи с радистом, как правило, находились в первых линиях пехоты, на самом переднем крае, и оттуда руководили огнём батареи. Обычно это выглядело так – окоп, в лучшем случае — замаскированный блиндаж, буквально в нескольких сотнях метров от позиций немцев. В этом окопе офицер, определяющий координаты целей, и радист, передающий эти координаты и команды на батарею. От нашего укрытия до немцев было гораздо ближе, чем до своих, и поэтому на батарею передавались не только координаты противника, но и координаты нашего НП с тем, чтобы при крайней нужде можно было вызвать огонь на себя. Дважды у нас были случаи, когда мы передавали на батарею свои координаты, и по ним производились пристрелочные выстрелы. Знаешь, конечно, что это только пристрелка, но всё равно на душе очень неуютно, когда вокруг тебя начинают рваться снаряды, пускай даже и свои…
Воевать начали под Тулой, потом полк перевели на Брянский фронт, в район города Белёв. По всему чувствовалось, что тут готовится что-то серьёзное – срочно шло в полку пополнение, готовили запасные позиции. Мы, естественно, ни о каких планах на лето не знали, да и знать не могли, но разговоры о том, что с наступлением лета немцы снова на Москву пойдут, ходили постоянно. Линия фронта там в то лето по Оке проходила. До середины лета было сравнительно спокойно. Конечно, и бомбили нас, и артиллерия немецкая обстреливала, и какие-то местные попытки прорыва нашей обороны были – война, она и есть война, — но по сравнению с тем, что началось в июле под Курском и Орлом, это было затишье.
А началось всё с небывалой артиллерийской подготовки, в которой принимал участие и наш полк. Это уже потом нам говорили, что в этот день немцы по всему фронту от Белгорода до Орла планировали начать мощное наступление, но наши их немного опередили. Больше часа по немецким позициям била вся наша артиллерия. Стреляло всё, что может стрелять, – и пушки, и миномёты всех калибров, и «Катюши». Вся передовая была сплошным морем огня. Казалось, что там, куда мы стреляли, ничего живого не могло остаться, но через несколько часов немцы всё-таки начали наступление. Сила у них там была огромная. Столько танков, сколько там в боях участвовало, я никогда нигде больше не видел. И наших, и немецких — сотни и сотни! Пыль, дым от горящих машин, от разрывов снарядов облаком над землёй висели. Сначала, может, с час, а может, и больше, их авиация нас бомбила, а потом пошли танки. Вот там мы первый раз прямой наводкой стреляли по их «Фердинандам» да «Пантерам»! За участие в боях на Курской дуге получил я свою первую боевую награду – медаль «За отвагу»…
— Память подводить начала, многое забывать начал, – посетовал тогда мой собеседник. – Девяносто лет, как ни крути, это старость. Куда от неё денешься?
Под Орлом познакомились мы с немецким «Андрюшей», так бойцы между собой называли их шестиствольный миномёт. Мы тогда только сменили позицию, окопались, блиндаж оборудовали, полевая кухня подъехала. Но у немцев разведка тоже хорошо работала. Обнаружили они нашу позицию. И только кухня подъехала, с немецкой стороны раздался какой-то громкий скрип, скрежет, а следом за этим на нашу позицию мины посыпались. Это мы после узнали, что у «Андрюши» звук выстрела такой, на скрип похожий, а тогда было это для нас полной неожиданностью. Залпом накрыло блиндаж, кухню разбило, окопы землёй засыпало. Были и убитые, и раненые. Мне повезло, только контузило так, что оглох на одно ухо.
После боёв на Курской дуге дали нам небольшую передышку, и снова — на передовую. Фашистов на запад гнать начали. В начале октября наши войска к Днепру подошли. Мы форсировали Днепр севернее Киева. Батареи наши стояли в низинке на восточном берегу, прикрывали огнём переправу, а на высоком берегу, почти над нами, располагался командный пункт фронта. Говорили, что там в эти дни был и Жуков, он командовал операцией по форсированию Днепра и взятию «Восточного вала» – так немцы оборонительные сооружения по Днепру называли, — и командующий нашей 61 армией, наш земляк генерал Белов.
После форсирования Днепра наш полк снова перевели, на этот раз на 1-й Белорусский фронт. Участвовали в больших боях под Гомелем, Мозырь освобождали, а когда дошли до Бреста, уже в начале осени сорок четвёртого, полк снова перевели. В сентябре сорок четвёртого, ночью, мы скрытно погрузились в эшелон и поехали на север, на 1-й Прибалтийский фронт, под Ригу. На подступах к Риге бои были очень сильные, с неделю, наверное, наши войска не могли их оборону прорвать. Старую Ригу взяли только к середине октября. День этот запомнился тем, что в город батарея вошла уже в сумерках. Бой стих, и на ночлег мы расположились в каком-то богатом доме. Вот там я в первый раз за всю войну спал, как нормальный человек,– на кровати, под теплым одеялом.
А вскоре меня ранило, и война для меня закончилась. После освобождения Риги, а потом и всей Латвии, в первых числах октября началась большая операция по уничтожению оказавшейся в окружении на территории Литвы немецкой армии – в приказе, который нам зачитали, она называлась Курляндской группировкой. Но немцы так укрепили свою линию обороны, что до начала зимы мы продвинулись, может быть, километра на два-три – это при ежедневных жестоких боях. Мы вышли тогда к какой-то небольшой речке. На левом берегу её были немецкие окопы. Мне и ещё одному связисту комбат приказал, пока не рассвело, оборудовать на нашем берегу, как можно ближе к немцам, наблюдательный пункт. Дошли мы до берега, выбрали укромное местечко, окопчик выкопали. До немцев – рукой подать, слышно было, как они разговаривают между собой. Чем мы себя обнаружили – не знаю, но не успели мы как следует замаскировать свой НП, как немцы закидали нас минами. Одна мина взорвалась прямо между нами. Приятеля моего в голову ранило, а меня в правую руку да в плечо осколками. Дождались мы, когда немцы стрелять прекратят, кое-как перевязали друг друга и поползли к своим. Выбрались. Отправили нас сначала в санбат, а оттуда в полевой госпиталь. Руку мне зацепило серьёзно. Два раза оперировали в полевом госпитале, потом переправили в эвакуационный в Латвию, там ещё две операции сделали, а оттуда на долечивание в Кострому отправили.
Перед самой победой, в начале весны сорок пятого, выписали меня домой, но не вчистую комиссовали, а только на год, пока рука не восстановится полностью. В начале сорок шестого призвали опять, и ещё почти год пришлось дослуживать. Вернулся домой я в конце сорок шестого, почти в одно время со старшим братом, которому после победы пришлось ещё два месяца повоевать с японцами. В деревню возвращаться не стал. Можно было продолжить учёбу в техникуме, но тоже не захотелось. Пошёл работать столяром на гармонную фабрику, да так до самой пенсии и собирал корпуса сначала наших, шуйских, гармошек, а потом аккордеонов…
Повезло мне, что ранило меня тогда. Я после победы переписывался со своими однополчанами и от них узнал, что после зимних боёв в Литве полк наш потерял почти три четверти личного состава, а в нашей батарее всего несколько человек в живых остались. Вот как оно бывает…
Почти не осталось сегодня с нами тех, кто победил фашизм в той великой и страшной войне. Владиславу Алексеевичу и его ровесникам было тогда столько же, сколько сегодня их правнукам, на долю которых выпало задавить нацистскую заразу, возродившуюся на земле недавно ещё близкой и родной нам Украины. И мы обязательно справимся с этим. Справимся, потому что помним о той цене, которую наша страна заплатила за Победу над фашистской нечистью семьдесят семь лет назад.
Земной поклон им, поколению победителей, за это. Спасибо за то, что донесли до нас память о тех страшных годах. Через два дня по улицам Шуи снова пройдёт колонна «Бессмертного полка», и в ней, среди других героев Великой Отечественной, обязательно будет и портрет моего собеседника – Владислава Алексеевича Шорина.
Мы помним их, помним их подвиги, и, пока жива наша память, жива и наша великая Родина, которую защищали они на фронтах Великой Отечественной и которую защищают сегодня их внуки и правнуки на Донбассе.
Олег НАЗАРОВ